90 лет назад, в 1935 году, в только что созданном алма-атинском Музыкальном театре появился новый декоратор Сергей Калмыков.
Тогда это имя было мало кому известно, это уже потом, после смерти художника, его стали называть гением.
Гений Первого ранга
Алматинцы 50-60-х годов считали Калмыкова городским сумасшедшим. В детстве мне тоже доводилось видеть этого чудака: дом, где прошло мое детство, был недалеко от Оперного театра, в сквере у которого Калмыков часто прогуливался. Человека в столь необычном одеянии невозможно было не заметить.
Вот как описывал Калмыкова писатель Юрий Домбровский: «На нем был огненный берет, синие штаны с лампасами и зеленая мантилья с бантами. На боку висел бубен, расшитый дымом и пламенем. Так он одевался не для себя и не для людей, а для космоса, для Марса и Меркурия».
Кстати сказать, так считал сам Калмыков, называя себя в своих дневниках Магистром цветной геометрии, Гроссмейстером волнистых линий и линейных искусств, Гением Первого ранга Земли, Вселенной и ее окрестностей, самым элегантным мужчиной Земного шара. Согласитесь, все это отдает некоторой сумасшедшенкой. Но ведь, как установила наука, гениальность — это тоже отклонение от нормы. Правда, чтобы быть признанным гением, художнику зачастую приходится умереть.
Так было и с Сергеем Калмыковым, необычным декоратором Алматинского театра оперы и балета. Он жил в созданном им фантастическом мире, никого в него не впуская.
Вот как вспоминал об этом народный артист Каз ССР, балетмейстер Государственного академического театра оперы и балета имени Абая Заурбек Райбаев:
Для нас он был художник-авангардист и стиляга. Также называли его «стилист». А работал Сергей Иванович у нас художником-декоратором, главным же художником был Анатолий Иванович Ненашев. Ведомство Калмыкова находилось на последнем — пятом — этаже, такое большое пространство, сейчас там балетный зал.
По всему полу расстелены шитые холсты — будущий задник, на фоне которого происходит действие спектакля, и ведра с красками. Вокруг них все ходит, будто колдуя что-то, Сергей Иванович. У него на длинной палке швабра. Вот макнет он ее в киноварь и пошел выписывать закат. Выкрасит десятка два квадратных метров — и к другому ведру. А там аквамарин чистейшей воды. Швабра-кисть хоть не мала, а купаться в краске любит. Напитается она голубизной, напитается, и, глядишь, широченные, гигантские мазки улеглись в морскую гладь. Чудеса да и только!
А Сергей Иванович уже на лестнице, забирается по ней на высокий мостик, чтобы сверху обозреть свое творение, сверить масштабы с эскизом декораций. Сверил, слез с верхотуры и опять за свое. Так за малярным этим занятием мы нередко с ним и беседовали.
Но это потом, а первый раз он поверг меня в состояние шока. Безаппеляционность, самоуверенность, ничем не оправданное фанфаронство. Ну, совершенное пугало, чучело какое-то! Правда, по мере нашего общения мне стало стыдно, что я считал его едва ли не второсортным лишь потому, что он был просто декоратором. Ведь там была такая глубина, такая эрудиция! И хоть работ его живописных я не знал (впервые я увидел их уже в девяностые годы минувшего столетия в музее имени Кастеева), но чувствовал: это человек необычайный. В том, что это так, я вскоре убедился.
Во время очередного разговора он сказал, что работает над темой космических, или, как он это называл, атомонистических бомбоотражателей. Для меня это был второй шок. С чего это космосу понадобились эдакие отражатели? В то время мы знали только о взрывах атомных бомб в Хиросиме и Нагасаки, мы еще не слышали об испытаниях в Семипалатинске. И только сейчас, в последние десятилетия, до нас дошло, что американцы создали космическую систему противоракетной обороны.
Выходит, что Сергей Иванович предвидел, куда клонят нас чудеса прогресса, и, беспокоясь о человечестве, пытался с помощью искусства как-то решить этот глобальный вопрос. То, что мы воспринимали как браваду и сумасбродство, на самом деле было тихой, интеллигентной гениальностью. Потрясенный тогда, я до сих пор преклоняюсь перед этим человеком. И я горд, что мне выпало быть с ним, общаться, работать.
…Эти воспоминания о Сергее Калмыкове, как и другие, были записаны много лет назад талантливой журналисткой, тонким знатоком искусства Людмилой Филипповной Енисеевой-Варшавской, к сожалению, уже ушедшей из жизни, с которой много лет мы были близко дружны. Она — автор великолепного очерка о Калмыкове. В основу его вошли дневники и записи художника, которые она нашла и проштудировала в Казахском государственном архиве.
Главное — разглядеть гениальность
Говорят, таланты притягиваются, наверное, в этом есть своя доля правды, потому что первым «открыл» Калмыкова никто иной, как один из основоположников казахского профессионального музыкального искусства, знаменитый Евгений Брусиловский.
90 лет назад, летом 1935 года, случайно, будучи в забытом богом провинциальном Актюбинске, где в то время гастролировал Пензенский передвижной оперный театр, Брусиловский увидел необычные плакаты.
— У входа в Дом культуры красочные плакаты анонсировали сегодня «Кармен», завтра — «Прекрасную Елену». Пройти мимо, не обратив на них внимание, было невозможно. Создатель их был опасным соперником знаменитого французского художника Тулуза де Лотрека, — вспоминал Евгений Брусиловский. — После первого же спектакля я с ним познакомился.
Один из пилигримов русского оперного искусства, доморощенный сюрреалист с лицом христианского великомученика, он был очень своеобразным человеком. Хотя бы потому, что в целях экономии средств и времени делал из одной заготовки для декораций две. Так, например, с одной стороны была «Кармен», а если повернуть, то получался балет «Щелкунчик». Все декорации были мягкие и весьма портативные. Таким образом, этот кочующий театр под началом Ф.П. Вазерского мог в течение недели — стоило только повернуть холстины — поставить до десяти названий — от «Запорожца за Дунаем» до «Гибели богов». Фамилия художника была Калмыков.
Он делал кроме декораций также свои костюмы — очень театральные и эксцентричные, в которых смело ходил по улицам. Тут были старинные береты с кистями и бантами, цветастые камзолы с яркими планшетами на лентах через плечо. Тут были невероятных расцветок брюки с раструбом внизу и разрезами сбоку.
Встречные испуганно шарахались при встрече с Калмыковым, а потом долго и изумленно смотрели ему вслед. Все это было, конечно, экзотично, но главное, чем он меня поразил, так это своими декорациями к «Щелкунчику». Приехав в Алма-Ату, я рассказал о нем в нашем театре и настоял, чтобы его пригласили к нам работать.
Такого человека невозможно забыть
Людмила Енисеева-Варшавская сохранила воспоминание о Калмыкове и Гульфайрус Исмаиловой, которая в 70-е годы была главным художником Оперного театра.
— Калмыков был необыкновенно работоспособен. Писал по 20-30, а то и 50 этюдов в день. При этом до 72-х лет был скромным декоратором-исполнителем театра имени Абая. Художники бросали ему эскизы, знали — он доведет их до такого совершенства, что зал ахнет. Вот он весь измазанный, перепачканный, холсты чуть ли не метлой красит. А потом смотришь — поднимается очередной шедевр декорационного искусства, а создателя его и в программке не упомянут.
В бытность мою главным художником театра имени Абая мы делали с ним много спектаклей. Помню, он расписал шваброй декорации к балету «Дорогой дружбы», который мы давали в Москве во время Декады казахской литературы и искусства 1958 года.
Хорошо чувствуя китайский стиль, он потрясающе сделал китайский дворец и китайскую тюрьму. Там наши разведчики танцуют. Газета «Правда» напечатала восторженный отзыв Ольги Лепешинской, после чего мне как художнику этого спектакля вручили орден. А какой в «Аиде» он сделал восточный костюм для Амнерис! Оформлял он также и наши концерты для москвичей.
Его всегда очень хвалили как исполнителя — это школа Бакста, Добужинского, Бенуа. Работать с ним мне было легко и надежно. Он — взрослый, талантливый человек, обладающий уникальным мышлением, а я — девочка. Называл он себя Гением Первого ранга. И не потому, что страдал отсутствием скромности, а потому, что так себя ощущал.
И действительно, он был мастером высокого класса. Его абстрактные работы тогда мне не очень нравились, но таково было его мышление. Он сам шил себе костюмы и говорил: «Я ярко одет для того, чтобы из космоса на меня посмотрели и сказали — красиво одевается!». А вообще он был весь театральный. Он любил делать обязательные вещи, но любил также рисовать троны, фантастических персонажей. Мыслил вольно, все делал по-своему. Вел чистый образ жизни. Писал этюды в своей театральной каморке, пил молоко, которое брал у хозяйки, выращивал на подоконниках лук, зелень и питался ими. Вегетарианец, иной еды не признавал. Если кто-то был ему не по душе, ругался. Но любил певицу Эру Епонешникову. Завидев ее, говорил: «Идет богиня!» и кланялся. Один человек все выклянчивал у него эскизы и за тюбик краски выбирал, какой приглянется.
Сам о себе
Сергей Калмыков родился в 1891 году в Самарканде, к тому времени вошедшем в состав Российской империи. Вскоре после его рождения семья переехала в Оренбург, где он впоследствии окончил гимназию. О себе, своей необычной фамилии он писал так:
— Калмыков может быть из калмыков. Калмыки обитали у Каспийского моря. Может быть, мои предки по отцу из прикаспийских равнин, может, даже из закаспийских краев. А может быть, из самой Вавилонии. Вот было бы хорошо, если бы было так! Мне хотелось бы, чтобы отдаленные предки мои были вавилонянами. Но я не знаю их — а жаль! Кто они? Они ведь живут во мне, и я сам себя порой не понимаю.
— Меня всегда отличала стихийная и безошибочная практичность. Казалось, ну, скажем, практично ли было для меня сидеть по два года в четвертом и в пятом классе гимназии?.. А это было очень практично, потому что я успел за четыре года, основательно перерыв все книги по искусству в городской библиотеке и в библиотеке гимназии, переварить многотысячелетнюю культуру искусства! Не будь этого сидения, не попасть бы мне в мир искусства!
Мне нравились Врубель, Гойя. В 1906 году — это были гимназические годы в Оренбурге — я выписал огромнейшего формата альбом с великолепными репродукциями с работ Виктора Васнецова. Где уж там гимназия! Я чихал на гимназию при виде таких чудес, которые мне открылись первый раз в жизни!
Искусство стало для меня всем. В 1909-м я окончил наконец пять классов, взял из гимназии документы и поехал в Москву. Поступил для начала месяца на два в школу Юона (на Арбате), а потом — в начальный класс Московской школы живописи, ваяния и зодчества. Ходил в Третьяковскую галерею, Румянцевский музей, рылся в книгах по магазинам. В 1910-м перебрался в Петербург, где поступил в Школу искусств Елизаветы Званцевой. Преподавали там Добужинский, Бакст и таинственный для меня, только что вернувшийся из Африки Петров-Водкин.
Это было то, о чем я раньше не смел мечтать. После первых летних работ произвел фурор — принес штук пятьдесят этюдов ярчайших и разнообразных, непохожих на другие. Просматривая их, Петров-Водкин сказал: «Точно молодой японец, только что выучившийся рисовать». Работы мои были яркие, упрощенные. Заключительная — «Купание при закате солнца». Красные кони расплылись в прекрасно-топорный плоскостной силуэт, являя собой миллионы всех возможных коней, освещенных закатом. В то время я не видел ни одного подлинника Матисса.
Все знают знаменитую картину Петрова-Водкина «Купание Красного коня», но не будь этого моего этюда, не написал бы он свое полотно! И скажу к сведению будущих составителей моей монографии: на этом «Красном коне» наш милейший Кузьма Сергеевич Петров-Водкин изобразил меня! Да! Да! В этом и вся соль этого «Купания Красного коня». В этом образе томного юноши, на этом знамени, вокруг которого можно сплотиться, изображен я собственной персоной! Хе-хе! Раньше я этого не осознавал, но потом начал сознавать и понимать.
Рисунки карандашом и тушью, акварели, монотипии, живописные картины… В них неведомые миры с причудливыми натюрмортами и пейзажами, архитектурно-ювелирными строениями, звездными фантазиями, дочерьми Великого Костюмера и фаворитками муз…
— И все это я, Сергей Калмыков — художник-философ, изобретатель, фантаст! Я — автор многочисленных фолиантов, дневников, жизнеописаний, неотправленных писем, посвящений, афоризмов и лирики. Я ищу себя в природе, в математических сцеплениях точек, Линий и Туманностей! В астрономических звездных сочетаниях — оправдание моим фантазиям. Техника и цвет у меня — в движении, вибрации, форма — в незаконченности, цвета — в строгих сочетаниях, композиции — в заумных вариантах.
— Не надо пугаться гениев. Это милые люди. Я это знаю сам по себе. Я сам гений. Да-да. Обыватели представляют гения, наверное, так: величайшие оклады, популярность, растущая слава. Каждый имеет рукописи, деньги. Каждый копит состояние. Мы же, скромные профессиональные гении, знаем: гений — это изорванные брюки. Это худые носки. Это изношенное пальто. Или, как выразился один мой друг, гений — это биологическая трагедия художника.
Мир, в котором он жил
Сергей Калмыков действительно был бессребреником. Его мир был далек от житейских благ, он жил по законам Экклезиаста, в книге которого сказано: «Нагими приходим в этот мир, нагими и уходим из него».
— На третий день после смерти Сергея Калмыкова я вошел в его комнату. Газет тут было великое множество. Из всех видов мебели он знал только пуфы, сделанные из связок газет. Больше ничего не было. Стол. На столе — чайник, пара стаканов, и все. Да и что ему надо было больше? — писал Юрий Домбровский. — Из газетных связок он составлял диваны, кресла, стулья для гостей, а на столе писал. И много писал!
На полу рядом с газетами лежали другие кипы — его бесконечные романы. Все под самыми хлесткими названиями: «Фабрика буфов» — 93 тетради, «Роман нашей эпохи» — 163 тетради, «Приятная усталость» — 103 тетради и еще множество-множество листов и тетрадей — «Тайна отеля Сюлли», «Тысяча композиций с атомонистическими отражателями», «Проблема джинов» и тьма-тьмущая всякой иной всячины (реестр, из которого я выписываю, называется «Приложение 3-е к акту по определению художественного и литературного наследства художника С.И. Калмыкова»).
Все стеллажи были прямо-таки набиты гравюрами, акварелями, карандашными рисунками, фантастическими композициями, которые в течение полувека, с 1916 по 1966 год, создал этот необычайный художник. Человек, всегда погруженный в мир своих сказок и всегда довольный своей судьбой.
Все, что ему вспоминалось или приходило в голову — свои мысли, старые стихи, строчки из газет, расходы — он в строго алфавитном порядке заносил в свою записную, точнее, «алфавитную» книжку. Так под буквой «Я» стояло: «Я — загадка века. Самый элегантный мужчина земного шара! Величайший деятель наук и искусств. Гений первого ранга междупланетной категории». Так писал он о себе. И предрекал: «Я загоню в пузырек все Академии наук земного шара. Да-да, как ни странно, а это так и будет».
Да, он был именно таким — недосягаемый для чьих-либо суждений и насмешек, не требующий никакого признания, скрытый от мира гений чувствовал свое первородство. На газетных пуфах ему снились раскрашенные сны, и тогда, встав, он записывал в ту же алфавитную книгу. На букве «Э» читаем: «Энное количество медведей, белых, арктических, северных, понесли меня в черных лакированных носилках! Бакстовские негры воглавляли шествие! Маленькие обезьяны-капуцины следовали за ними».
Да, в очень красивом и необычайном мире жил бывший художник-исполнитель Оперного театра имени Абая Сергей Иванович Калмыков
Это я вышел на улицу
Режиссер-документалист Игорь Гонопольский снял очень интересный фильм о Сергее Калмыкове, в названии которого слова самого художника: «Из глубины Вселенной смотрят миллионы глаз. И что они видят? Ползет и ползет по земле какая-то скучная одноцветная серая масса. И вдруг как выстрел — яркое красочное пятно! ЭТО Я ВЫШЕЛ НА УЛИЦУ!»
— Название картины пришло сразу — непосредственное, по-детски беззащитное, но в то же время звучащее уверенно: «Это я вышел на улицу», — рассказывает режиссер. — В фильме нет его «живого» Калмыкова, такой кинохроники вообще не существует. Зато сохранилось много фотографий. Денег на натурщиков не было, и Калмыков фотографировал сам себя, делил изображение на клеточки и затем в увеличенном виде переносил на эскизы и полотна театральных декораций.
Школьником я видел этого человека, бродящего в своих странных одеяниях по улицам тогдашней Алма-Аты. Когда в 1967 году Калмыкова не стало, все разом заговорили: гений! В связи с этим мне вспоминаются слова тифлисского виноторговца Месхишвили, сказанные по поводу смерти великого Нико Пиросмани. «Где вы были тогда? Если он был великий — почему на него не обратили внимания? Где были ваши глаза?»
Что тут сказать — были там, где им и положено быть, на месте. Но у Сергея Ивановича взгляд был обращен внутрь себя, или во Вселенную, не знаю… Только он не нуждался в этих жалких попытках помочь себе. Он уже жил и творил для вечности.
После этой картины многое у меня в жизни изменилось. И я ушел из кино. На семь лет. Работая над фильмом, я будто прикоснулся к чему-то запретному, очень личному — дневники, письма… И мистики, прямо скажу, тут хватало. Пропадала пленка, оказывалось запертым изнутри съемочное помещение, которое мы, уходя, закрывали снаружи, на финальном этапе съемок не работала аппаратура, а потом мы находили в ней оборванные провода, — рассказывает Игорь Гонопольский.
Кто знает, может, это вмешивался в происходящее из своих космических миров сам Сергей Калмыков? Но нам, как говорил поэт, не дано предугадать. Многие считали Калмыкова сумасшедшим, но он не был душевнобольным. Он никогда не лечился в психиатрической больнице. Он лишь умер там, увы, от истощения.
Работая скромным декоратором Государственного академического театра оперы и балета имени Абая, Калмыков оставил после себя тысячи необычных, исполненных изящества и фантазии рисунков, акварелей, живописных композиций, он сохранил и по-своему развил принципы русского искусства Серебряного века.
О своих работах он писал так: «Мне особенно дороги мои «Красные кони», «Скифы», рисунки к «Святому Ангелу Пиратов», «Космические проекты», незаконченный «Роман в красках», «Путешествие на остров Цитеры», «Фабрика Бумов», «Неотправленные письма». Писал я всегда много — фантастические картины бесконечного сна, полуморские приключения, какие-то острова, дворцы и галереи — подземные и подводные. А кругом меня ходили сонно-равнодушные люди, абсолютно не интересовавшиеся тем, что я делаю.
…Я никого не хочу учить, я сам хочу учиться и изобретать! Учит других тот, кто сам ничего не знает и не умеет. Мне некогда кого-то учить. И не для выставки я работаю. Я сам хочу научиться видеть, понимать, разбираться досконально в том, что передо мной! И что внутри меня! А искусство… Искусство вечно — столетия, тысячелетия сверкают своими созвездиями. Созвездия образуются сочетанием точек. Каждая точка при движении проводит какую-нибудь мировую линию.
Награжденный в 1940, 1945, 1959 годах Грамотами Верховного Совета КазССР за заслуги перед республикой, а в 1945 году медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», Калмыков умер 27 апреля 1967 года в Алма-Ате. Тело его было обнаружено лишь после того, как молочница из ближнего магазина обратила внимание на то, что чудаковатый старик-художник уже пять дней не приходил к ней за молоком.
Елена БРУСИЛОВСКАЯ
